Otorten.ru / Михаил Александрович Заплатин. Хранит тайга языческие тайны

Хранит тайга языческие тайны

Мансийский фольклор и культ медведя

Маленький народ манси в прошлом называли вогулами — дикими лесными людьми. Местом их жизни было горно-лесное Приуралье и самые глухие районы за Уралом. Существование этих людей целиком зависело от тайги и ее животного мира. И духовная жизнь, и религиозные верования их также формировались в общении с дикой, суровой природой.

Этнографы, изучавшие историю, быт и нравы манси, столкнулись с интереснейшим мансийским фольклором — многочисленными мифами, легендами, преданиями, сказаниями и песнями. В них нашли отражение подлинные эпизоды жизни манси, их самые заветные мысли и мечты, миропонимание, хозяйственные заботы, социальная несправедливость и борьба бедных с богатыми. Фольклор, таким образом, явился богатейшим источником для воссоздания истории жизни племен манси. Он проливает свет и на обычаи и традиции современных манси.

У манси существует много сказаний-мифов о происхождении земли, солнца, луны, звезд, людей. Герои этих сказаний чаще всего боги и духи. По убеждению древних мансийцев, лес, горы, реки, озера населены многочисленными духами, обладающими сверхъестественной силой. Люди верили, что успех в работе, охоте и рыбной ловле зависит от этих духов. В мифах манси фигурируют и животные. И в первую голову медведь. Этот зверь издавна был окружен ореолом почитания. Люди перед ним трепетали, боялись его, но... всегда охотились за ним. Охотники-манси, живущие в лесах, до сих пор сохраняют обычай: убили медведя — гуляют, празднуют, гостей созывают со всей округи. Многим интересно побывать на старинном празднике по случаю удачной охоты на медведя.

В основе Медвежьего праздника, несомненно, лежат древние религиозные представления. Но ритуальная процедура праздника постепенно сокращалась, и ныне большая его часть посвящается пляскам, костюмированным представлениям, веселью, шуткам, остроумию. Мансийский поэт Юван Шесталов говорит об этом так: „Медвежий праздник — это совсем не праздник медведя, не религиозный праздник, как утверждают некоторые, а праздник охотников: жаркая баня, состязание в остроумии, крылатая пляска, нежная песня, волшебная музыка".

В старину охота на медведя являлась едва ли не самым важным событием в жизни манси. Манси, подобно многим народам севера, чувствовали к медведю какое-то боязливое обожание. Его громадная сила и "сообразительность" вызывали у них представление, что это вовсе не обыкновенный лесной зверь, а существо, одаренное разумом, существо божественного происхождения. Медведь поражал воображение манси еще и тем, что мог становиться на задние лапы и ходить, как человек, на "двухногах", чего не умели делать другие животные. Их удивляло, что ступня задних лап медведя очень похожа на человеческую. Озадачивало их и то, что, когда снимали шкуру с медведицы, обнажались две груди, как у женщины. Все это наводило на мысль о родстве медведя и человека.

Худо говорить о медведе было нельзя. По убеждению манси, он все слышит, все знает. Хвастливых и не уважающих его он не любит: смертоносные когти его всегда найдут хвастуна. И называть его собственным именем Вортолнойка или Вортолнут (Вортолнут, или Вортолнойка, - лесной бурый медведь (манс.).) тоже было нельзя, а только в третьем лице - Он, Старик, Хозяин. Даже убитый медведь вызывал у людей страх, почтение и поклонение. Чтобы душа убитого зверя не принесла людям вреда, чтобы она не обиделась на них, нужно было умилостивить ее, задобрить. Так и родился Медвежий праздник.

Вот что рассказывается о медведе в одной из мансийских легенд.

Медведь являлся сыном высшего существа, творца всего мира — Торума, живущего на небе. В давние времена, когда люди не умели добывать огонь, он жил вместе с отцом на небесах. Из-за облаков медведь часто наблюдал, как земля покрывалась то белой пеленой, то зеленым ковром. Стало ему казаться, что жить на земле интереснее, чем на небе. И начал он просить Торума, чтобы тот отпустил его погулять на землю. Три раза отказывал отец. Но наконец надоело ему слушать сына, посадил он его в люльку и спустил на землю.

Стал медведь бродить по земле и смотреть, что на ней делается. Через некоторое время почувствовал, что хочет есть. Стал просить отца, чтобы тот поднял его обратно на небо. Однако Торум за упрямство отказал ему в этом. Но чтобы он не умер с голоду, бросил ему лук, стрелы и огонь. Велел отныне жить на земле и самому добывать себе пищу. Вместе с тем наказал устраивать на земле суд и расправу над людьми, творящими зло. Только не обижать тех, кто повинуется воле Торума. Предупредил: "Если будешь поступать несправедливо, человек сам расправится с тобой".

Медведь не выполнил наставлений отца - данные ему лук и стрелы стал употреблять во зло. И мог бы много натворить бед, если бы не нашелся такой человек, который отнял у него оружие.

Жили семь братьев. Однажды отправились они в лес на охоту. Был лютый мороз, братья мерзли. И вдруг увидели они костер, а возле него лежащего медведя. Долго спорили о том, кому первому подойти к зверю и попросить у него огня. Младший брат оказался смелее всех. Он направился к медведю. Но медведь разгневался на дерзкую просьбу и не дал человеку огня. Тогда человек заколол зверя ножом и забрал у него лук, стрелы и огонь. Говорят, с тех пор манси узнали, как владеть луком и стрелами, как пользоваться огнем.

Такова сказка. А теперь продолжим разговор о Медвежьем празднике. Охота на зверя происходит в основном в начале зимы, после залегания медведя в берлогу. В это время он жирный, мясо его вкуснее — обстоятельство немаловажное для праздничного стола.

У места добычи зверя на дереве и в наши дни вырезается "уйлагыл" - фигура, силуэт медведя в плане: когтистые лапы, короткие уши, хвост и широкая морда. Если над фигурой три затески, значит, было трое охотников. Если внизу тоже три зарубки, значит, было три собаки. На самой фигуре вырезается „катпос" - знак руки, личная подпись главного охотника. И все знают по ней, кто убил медведя, кого надо называть храбрецом.

И вот лежит зверь бездыханным. Охотники кидают друг в друга снегом в целях очищения. Затем с медвежьей туши сдирают шкуру. В шкуре оставляют только голову и передние лапы. При этом зверю закрывают глаза, чтобы "не видел охотников".

Даже в том, как доставлять медведя к жилью, у манси есть свои правила. Шкуру с головой и мясо везут на нартах в деревню. При подъезде к дому убыстряют бег и кричат: "Сели воли ой!" Что означает этот возглас — вряд ли кто может сказать. Так кричать велели старики, а им завещали далекие прадеды.

Привезенную шкуру вносят в дом наиболее обеспеченного из участников охоты, чтобы он устроил угощение. Кладут ее в переднем почетном углу — на столе, скамейках, нарах. Морда зверя располагается между лап. На глаза кладутся монеты, чтобы медведь "не видел" присутствующих на торжестве и не причинил им впоследствии вреда.

Все лишнее из избы выносится, помещение прибирается. Достаются все съестные припасы. Приступают к приготовлению всего необходимого для празднества, которое будет происходить только по ночам, так как боги, по старинным представлениям манси, преимущественно в это время посещают землю и могут видеть, как почитается убитый зверь.

Весть о добыче медведя и приготовлениях к празднику быстро разносится по тайге. Если к первому его дню собираются немногие, то к последующим третьему-четвертому дням съезжается много народа. В связи с тем что ритуал, который следует по старинному обычаю совершить над убитым медведем, все более забывается, нередко приглашают издалека какого-нибудь почтенного старца, который еще помнит порядок проведения Медвежьего праздника, знает все песни и действо.

И вот все готово к празднику. Наступают сумерки. Всякого, кто входит в дом, где лежит "хозяин леса", в целях очищения обрызгивают водой или осыпают снегом.

Охотник, убивший медведя, садится по правую сторону от его головы. Левую руку он кладет на шею зверя. Слева от медвежьей морды усаживается музыкант, играющий на струнном инструменте - санквыл-тапе. Первые звуки струн оповещают о начале праздника.

Перед мордой медведя стоит бутылка с вином. Первый стаканчик полагается охотнику, одолевшему зверя. Он встает, наливает чарку, кланяется морде и говорит примерно следующие слова: "Извини, не я тебя убил, а убило ружье. А ружье - ты же знаешь—придумали не мы... Убил я тебя нечаянно, вперед никогда не буду..." После этого охотник пьет.

По очереди подходят к шкуре медведя и другие. Так же наливают вина и просят медведя не гневаться на охотника. Каждый выступает в защиту и оправдание охотника-добытчика. Всякий вновь подошедший целует зверя в морду, женщины — через платок.

После угощения всех присутствующих начинаются песни. Темп их то живой, то медленный, мотив - то веселый, то грустный. Поют про медведя, про его жизнь на небе, как он жил в лесу. Поют про богов, про их отношение к людям. Содержание песен нередко импровизируется. После каждой песни сидящий по левую сторону от медведя звонит в колокольчик или ударяет обо что-то металлическое.

Наступает вторая половина ночи, которая целиком посвящается костюмированным представлениям и пляскам. Выступают всегда мужчины. Даже женские роли исполняют только мужчины, надев при этом соответствующий женский костюм.

Число главных исполнителей редко бывает больше трех. Выступающие всегда в берестяных масках с длинными носами. Актеры позволяют себе высказывать довольно едкую правду любому из присутствующих: им все можно. Представления также импровизируются по ходу действия. Но они часто имеют и вполне законченный, заранее составленный сюжет. Некоторые сцены комичны. В одной человек бахвалится, что не боится медведя, а сам падает в обморок при виде мыши. Подчас обыденные события в сценах бывают сказочно перевернутыми: рыбак, закинул сеть в реку, а вытащил лису; охотник поставил капкан, а в него попалась щука. Эти сцены проходят под всеобщий смех зрителей. Таким образом высмеиваются плохие охотники и рыбаки.

Представления чередуются с плясками. В плясках принимают участие и женщины, но они всегда закрывают лицо платком, а руки втягивают в рукава, чтобы не показывать медведю обнаженных частей тела.

В предпоследнюю ночь, на рассвете, медвежью голову отделяют от шкуры, шкуру выносят из избы. Затем варят медвежью голову. Мясо с головы имеют право есть только мужчины. Вываренный череп выносят в лес и вешают на близстоящее дерево. Это своего рода талисман, который должен приносить счастье всем, кто был на празднестве. Иногда вырывают клыки медведя и подвешивают их к поясу охотника-добытчика как амулеты, имеющие охранительное значение.

По понятиям народов севера, в присутствии шкуры и головы есть мясо медведя нельзя. Только после того, как вынесут из избы шкуру и голову зверя, начинают варить мясо. Это делается в последнюю праздничную ночь, когда происходит основное и заключительное пиршество.

Ни опасность, ни трагедии, случающиеся на медвежьей охоте, не останавливали манси. Помимо обильного пиршества такая охота сулила людям веселые дни праздника.

За годы Советской власти неузнаваемо изменились условия жизни манси, неизмеримо возросли их сознательность и культура. Изменилась и сущность старинного Медвежьего праздника, его назначение.

Драматические представления, как уже говорилось, всегда были в нем "гвоздем программы". Со временем они расширились, а религиозно окрашенное начало осталось лишь как экзотическое вступление к большому самодеятельному представлению, выявляющему песенный, танцевальный и драматический таланты народа.

Верно, что манси, любя и в наши дни этот ритуал своих предков, ради него на несколько дней оставляют всякие занятия, работу и промысел. Этот непредвиденный ,"отпуск" охотников не входит, конечно, в планы заготовительных организаций. Порой высказывается еще мнение о необходимости "искоренить" Медвежьи праздники. Но разве можно отнять у народа то, что создавалось им на протяжении тысячелетий?

Многие северные народы уже разобрались в этом сами. На смену Медвежьему празднику пришел другой вид торжества — праздник Севера. В нем уже нет ничего "медвежьего" и религиозного. А представления, песни, пляски, концертные номера остались. Прибавились гонки на оленях, состязания в ловкости охотников и оленеводов.

В семье турватских манси

В памяти моей навсегда осталось это тихое морозное утро. В тайге зарождался апрельский день. Из-за деревьев поднималось солнце; мохнатые ветви в утренних лучах искрились золотом. Изредка лес оглашался "автоматной очередью" дятла желны. Было слышно: где-то в стороне квохчут глухарки от любовной тоски.

В лесу залаяла собака. Прошло минуты три, на тропе показался охотник с лайкой. Вскоре к нашему стану подошел молодой манси. Пышная шевелюра на голове, ружье наперевес, на ногах нярки - низкая обувь, сшитая из лосиной кожи.

Поздоровались. Предложили гостю кружку чая. Не отказался. Собака его тоже получила угощение. Мой спутник завел с ним разговор, во время которого манси часто поглядывал на меня. Внезапно он прервал беседу и обратился ко мне:

— А я тебя знаю. Лет двенадцать назад видел. Ты на Маньпупынёр ходил тогда. И отец тебя помнит...

— Ты Илья? Сын Монина?..

Всплыли воспоминания о походе на Урал. Припомнился великан в мансийском наряде, со связанными в две косички волосами — Николай Ильич Монин. А сын его, Илья, тогда был мальчишкой.

Узнал, что мы собираемся к его отцу. Обрадовался и засуетился:

— Скорее домой побегу, чтобы старик в лес не утащился. Котел с мясом поставлю...

Илья скрылся в лесной чаще.

Этой весной нам предстояло снимать фильм о северном олене. Собирать материал я решил у мансийских оленеводов. В апреле они перегоняют оленей к восточным склонам Уральского хребта, потом на плоские вершины, где происходит отёл - рождение оленят.

Из Няксимволя нас повезли по так называемой Ивдельской зимней дороге к Апсия-паулю — лесному жилью мансийского охотника Монина Николая Ильича. До избы оставалось четыре километра по тропе. На повороте к ней мы расположились в колпале, шалаше своего рода: в снегу наклонно торчали колья, покрытые еловой корой. Здесь и застал нас Илья.

Погодя немного, пошли следом за ним. Тропа повела по большому бору. И вскоре среди сосен показалась поляна с избами.

Залаяли собаки. Их сбежалось много. Окружили нас, стали обнюхивать. Из избы вышел сам хозяин Николай Ильич в цветастой рубахе. Все такой же мансийский колосс — крупный, широкоплечий, каким я запомнил его по давней встрече.

— Я тебя сначала не узнал, потом вспомнил, — приговаривал он и тряс мою руку.

За двенадцать лет, в течение которых мы не виделись, Монин постарел. По-видимому, и я изменился: он пытливо рассматривал мое лицо.

Пока вели разговор перед домом, я успел разглядеть мансийское становище. Сосновый бор окружал приют лесных отшельников. Главное жилье — большая изба, сложенная из длинных сосновых бревен, выстроена с соблюдением всех норм мансийской архитектуры: она приземиста, словно приплюснута, крыша сшита из бересты, вход ориентирован на юг. К дому кольцом примыкает изгородь, образующая загон для оленей — пусас. За ним на высоких столбах возвышаются четыре сомьи — амбары для хранения припасов. К основному жилищу пристроен маленький терем — манькол. Это женская изба, которая выполняет роль родильного дома. Служит она и пристанищем для женщин во время месячных — таков у манси обычай.

Манькол — женская изба.

Хозяин пригласил в дом:

— Давай заходи. Посидим, поговорим, то да се...

Изба внутри просторна. Потолка нет. Вверху, почти до крыши, множество жердей для просушки одежды, обуви. Вдоль стен сделаны отсеки с нарами — своего рода отдельные комнатушки.

Николай Ильич начал с того, что достал мою книжку, в которой снят в лодке его сын Илья. Показал и тот снимок, на котором сам изображен с косичками. Эти фотографии сделал я в 1957 году, когда впервые встретился со стариком.

— Не ношу я их теперь, — махнул рукой Монин. - Многие манси от них отказались...

Старушка мать и жена сына Анна гремели стаканами, кружками, мисками. Николай Ильич, как патриарх, давал женщинам распоряжения. Разговаривая со стариком, Анна закрывала от него лицо краем платка.

Я шепотом спросил хозяина:

— Зачем она закрывается?..

Он ответил:

— Знаю, что это совсем не надо, но так делаем... Другие манси давно отказались, а мы еще держимся за старину.

Древний мансийский обычай обязывал замужнюю женщину закрывать лицо от мужчин - родственников по линии мужа. Разговаривая с нами, Анна открывала свое лицо. Или совсем снимала платок, если Монин выходил из избы. Чужим мужчинам видеть ее лицо можно. Но стоило только старику вернуться, она поспешно набрасывала платок на голову.

— Неужели вы никогда не видели лица жены своего сына? - спросил я Монина.

—Конечно, видел... И не раз,—улыбнулся он.

Все в избе рассмеялись, в том числе и старуха — хранительница древних обычаев.

На стол поставили деревянное блюдо с дымящейся паром вареной лосятиной — целая гора. Николай Ильич пригласил к столу:

— Садитесь, мужики. Мяса поедим, чаю попьем, то да се...

Гостеприимство свойственно всем народам мира. Но если у одних оно рассчитано больше на эффект, ошеломляющий гостя, то гостеприимство маленького северного народа манси исходит от души и сердца, искреннего желания угодить пришельцу. Хотя бы одной кружкой чая, одной спичкой. И очень трогательно видеть, когда человек без тени скупости отдает вам последнее, что у него есть.

Стол у Монина не ломился от снеди. Но было вдоволь жирного и вкусного мяса. Чай можно было пить бесконечно. Хозяева с удовольствием "пировали" вместе с гостями.

За окном стемнело. Наступил вечер — пора бесед, занимательных рассказов. О многом хотелось спросить старика. В мыслях я подыскивал вежливую форму вопроса о лесном отшельничестве:

— Никелай Ильич, в Няксимволь не думаете перебираться?

А он в ответ:

—То же самое в промхозе предлагают.

"Зачем, — говорят, — живешь в лесу? Переезжай в Няксимволь!"

— И что вы ответили?

— Я сказал так: „Нет, не поеду. В лесу мой дед жил, отец жил и я буду жить. В лесу лежит мой дед, мой отец. Пусть и меня в лесу похоронят..."

—Но вам, наверно, нелегко здесь живется?

— Знаешь, где-то, говорят, есть места богатые, там лучше. Но я это место не хочу бросать. Здесь моя мать не болела. Я сам не болею. Вырастил сына. У него никакой болезни не случалось. Его дети тоже растут здоровыми. Поэтому, я думаю, жить здесь можно и уходить отсюда не надо...

Я старался осмыслить сказанное им, найти аргументы против доводов старика. И не находил их.

Всем знакомо святое чувство к родине. Если даже родина эта — крохотная еловая роща на берегу глухого лесного ручья. Даже если это сосновый бугор среди бесконечных таежных болот. Верхнесосьвинские манси, живущие в лесах, очень привязаны к тем местам, где они родились, где лежат в земле их старики.

Наш разговор коснулся легенд. Они по сей день живут в среде лесных манси. Хозяин неожиданно рассмешил нас таким предложением:

— Про черта рассказать тебе? Куль по-нашему. Он в озере живет, недалеко отсюда...

До поселения в этом бору Николай Ильич жил в старом дедовском жилье вблизи озера Апсиятур, из которого берет начало речка Апсия. И переселиться сюда его заставил трагический случай.

— Поверишь ли, однажды осенью, когда лед уже стоял на реках, отец мой, Илья Кузьмич, услыхал ночью шум на озере. Кто-то лед ломал шибко. Утром старик сходил, посмотрел: весь лед сломан. „Это — плохое дело, — сказал отец, — черт все это натворил". И недолго после этого старик мой заболел и помер...

Последняя фраза сняла с моего лица улыбку. Монин продолжал:

— Нет, ты послушай! У нас говорят, что в Апсиятуре определенно черт живет — огромная щука с рогами. Она ими и ломает лед. Как помер мой отец, я жить у озера не стал, сюда перебрался...

Я улыбнулся. Подобные сказки мне приходилось слышать и. от других манси. В таких небылицах есть крупица правды, например в упоминании о щуке. Известно, что рыба эта отличается особым долголетием. Сами мансийские охотники говорят, что со временем она достигает гигантских размеров, обрастает даже мхом и на ее голове образуются бугры, напоминающие рога.

Возможно, беснуясь от удушья, она этими "рогами" без особых усилий пробивает молодой осенний лед.

— И в Турвате, говорят, живет такая щука, — уверял меня Монин. — Поедешь к Петру Самбиндалову — он тебе расскажет...

Куль. Щука из озера Апсиятур

Наши разговоры могли бы продолжаться всю ночь. Но на дворе залаяла собака. Николай Ильич вышел из избы. Через минуту вернулся.

— Медведь, видно, бродит. Скоро светать начнет. Наверно, поспим маленько?..

В избе наступила тишина. Только едва уловимо шумели за окном сосны.

Вскоре мимо избы Монина в сторону озера Турвата прогнали оленье стадо. Потом приехали за нами, чтобы увезти к жилью другого мансийского "отшельника" - Петра Самбиндалова. Мы простились с Мониным как старые добрые друзья с надеждой увидеться вновь.

Восемнадцать километров, отделяющие два мансийских лесных обиталища, промелькнули быстро. День был солнечным, теплым, и олени мчались во всю прыть.

Становище Самбиндаловых располагалось возле устья речки Санклингьи, на берегу предгорной Малой Сосьвы. Добротная изба, лабаз на курьих ножках, норма-полка, рядом маленькая хижина — манькол; все это разместилось на краю прибрежного луга.

В километре от этого жилья поселились два младших брата Петра Самбиндалова — Уляк и Дмитрий. Самый младший, Дмитрий, — главный оленевод, бригадир. Он здесь должен собрать бригаду пастухов и все оленье стадо.

Возле дома Петра, на пригорке, я заметил крохотную, почти игрушечную, "амбарушку", водруженную на высоко спиленном стволе дерева. Вначале подумал, что это хранилище божков. Стеснялся спросить Петра Ильича. Но он сам помог мне в разгадке.

— Мы туда медвежьи кости складываем...

Я подумал: "Турватские манси оказывают костям медведя большое почтение. Не связано ли это с близостью священных озер и гор?" Амбарчик показался мне миниатюрным храмом. Отверстие в него было завешено тряпицей, как шторой.

Амбарчик для хранения медвежьих костей.

В доме хозяина было чисто, уютно.

Атмосферу радушного гостеприимства создавали жена-старушка и один из сыновей, Роман.

Как-то утром, запрягая в нарты оленей, он предложил мне:

— Поедем со мной на Турват?

Я с радостью согласился. Мне нравился этот парень. Он был разговорчивым, общительным, добродушным. Улыбка редко сходила с его лица.

Роман взял длинную палку — хорей, усадил меня на нарты позади себя, и мы помчались по красивой лесной дороге. Мелькали сосны по сторонам, снежные комья из-под копыт летели в лицо. Возле нарт, ударяя по сапогам, проскакивали пеньки.

Озеро Турват находится в семи километрах от избы Самбиндаловых. Мы пересекли сосновый бор и выехали на берег громадного водоема, еще крепко скованного льдом. Под апрельским солнцем сверкала снежная гладь озера. А за ним тянулся горб священной горы Ялпингнёр, или Нёройки.

Зашумели нарты по льду. Олени побежали еще шибче. На меня нахлынуло ощущение приволья. Душу наполнил мальчишеский восторг.

— Роман, кати прямо на Ялпингнёр, в гости к самому Неройке!..

Он повернулся ко мне. Я увидел смеющиеся глаза и приятные морщинки возле губ.

—Ты разве слыхал чево про Нёройку-то?..

— Совсем мало...

— Отец сегодня вечером расскажет тебе про него!..

Вскоре были у дальнего конца Турвата, там, где со стороны Нёройки в озеро втекает речка Ялпынья. По старинному поверью, на ней, как и на других речках с названием „Ялпынья", манси нельзя было не только рыбачить, но и просто находиться. Роман же преспокойно соорудил на ее берегу шалаш и ставил подо льдом сети на язей.

Пока он собирал рыбу в мешок, успел рассказать мне, что вверх по Ялпынье, в кедраче, стоял когда-то весьма почитаемый идол Сёхрынгойка. Что охотники, попадая на ручей Сопратсос, протекающий под священной горой, в старину вырубали на дереве особый знак „сопра", талисман своего рода, разрешающий им охотиться там. Что под горой Ялпингнёр есть другое священное озеро — Маньялпынгтур, т. е. Малое Священное. И что воду из Турвата и священных озер пить было нельзя.

— Почему? — спрашиваю.

— Не знаю. Старики так велели... Да она и не вкусная совсем. Я как-то попробовал, — рассмеялся Роман.

Район священного озера Турват считался когда-то совершенно запретным. Постепенно люди, соблазненные рыбными и звериными богатствами, стали проникать сюда. Чтобы оправдать свое вторжение, придумали знак "сопра" — изображение идолоподобной личины на дереве. Довод был таким: „Я пришел во владения Неройки, но поставил знак "сопра" — теперь имею право охотиться. Не поставлю знака на дереве - Нёройка накажет меня: заболею, сломаю ногу на охоте или еще что-нибудь случится".

"Модернизированный" знак "сопра".

Ограждая себя условностями от мнимого гнева Нёройки, смельчаки постепенно даже стали селиться в непосредственной близости от "священной" горы. Рассуждали они, очевидно, так: "Пить воду из священных озер я не буду, рыбу ловить в них тоже, но жить и охотиться на дичь могу".

Теперь потомки их ловят рыбу в Турвате и с удовольствием употребляют ее в пищу.

"Священное" озеро Турват под ледяным панцирем. Вдали — гора Нёройка. Согласно мансийскому преданию, она служила обиталищем богочеловека Нёройки.

Вечером на столе горела керосиновая лампа. Пар струился от вареных турватских язей, разложенных на большом деревянном блюде. Из миски по избе разносился аромат топленого медвежьего сала. Развалясь на шкурах, Роман тихонько бренчал струнами санквылтапа.

В эти вечерние минуты Петр Ильич рассказывал нам о Нёройке - таинственном владыке, обитавшем на священной горе Ялпингнёр. В своем рассказе он ссылался на "свидетельства" знакомых стариков, которые якобы сами видели Нёройку.

- Приехали они как-то зимой на Турват. Смотрят, на другом берегу большое стадо оленей пасется. Голов двести. В упряжке стоят три белых быка. Шкура белая на нартах лежит. А рядом стоит высокий мужик с хореем, в белом совике (совик - меховая лёгкая одежда). Вместо собаки около него росомаха бегает...

Я с удивлением переспросил:

- Росомаха?..

- Ну росомаха. Мужики было направились туда, в стадо. Думают - оленевод какой незнакомый. И чё-то отвернулись в сторону. Потом взглянули опять за озеро — ни стада, ни человека не стало, исчезли. Пришли мужики на то место — следов нет. Как же так, думают, ведь оленей много было, а куда девались следы? Потом стали догадываться: значит, это был сам Нёройка!..

Вот так, без тени усмешки, серьезно, Петр Ильич рассказывал, как известные ему живые люди собственными глазами видели богочеловека Нёройку.

Мансийское слово „ойка", обозначающее в житейском обиходе „мужчина", в названиях священных гор приобретает другое смысловое значение: мудрый, всемогущий мужчина, т. е. владыка, божество. Нёр означает у манси „Урал". „Нёройка" иногда переводится как „Старейшина Урала" или "Горный владыка". У манси много сказок и легенд, в которых фигурирует этот мифологический герой — Нёройка.

Я внимательно и с интересом слушал старика дальше.

— О чёрте расскажи-ка им, отец! — попросил Роман.

Петр Ильич с явным удовольствием продолжал беседу:

— Про щуку с рогами слыхал? В Апсия-туре живет. Монин, наверно, рассказывал?..

Я кивнул головой.

— Куль водится и у нас, в Турвате. То ли щука громадная, то ли што. Метров шесть длины, светлая. Блестит, как серебро, когда в ясный день всплывает. Живет этот куль где-то в яме. Никто не может ее найти. Так говорят, кто раньше видел...

Для человеческой фантазии, которая, собственно, и создает сказки, непременно нужна отправная точка — реальный факт. Можно предположить, что в отдельных мансийских преданиях, легендах и сказках есть ничтожная крупица правды.

— Рассказывать еще? - спросил старик Самбиндалов, усмехаясь.

— Оставь на другой вечер, отец! - сказал за нас Роман и посмотрел в окно.

Тайга уже тонула в темноте. Время было позднее.

Несколько дней оленеводы чинили нарты, готовили грузы, приводили в порядок оленьи упряжки. На грузовые нарты был поставлен большой сундук, окованный железными лентами. Почерневший от времени, старинный — такие найдешь только в дедовских амбарах. Я поинтересовался его содержимым у бригадира оленеводов, Дмитрия. Он признался мне, что в сундуке находятся боеприпасы для охоты и... пупы, божки, идолы.

— Это для удачи. Старики всегда так делали и нам велели...

При этом Дмитрий хитровато улыбался. Я понимал, что божков он берет не из религиозных побуждений, а соблюдая древние обычаи своего народа.

Устин отказался позировать перед камерой

Я тихо шел по вечерней тайге с ружьем. Вокруг меня стояли оцепеневшие деревья в бледно-голубоватых снежных шубах. Легкий полумрак синел под неподвижными ветвями, опущенными к земле. А над лесом полыхало красноватое зарево заходящего солнца.

Тишина тайги неожиданно нарушилась: захлопал крыльями взлетевший с земли глухарь. Он сел на дерево где-то поблизости. Я стал осторожно выслеживать птицу. Осматривал вершину каждого кедра.

Что-то треснуло впереди несколько раз — так „стреляют" от мороза деревья. Затем раздалось прерывистое рычание, грозное, предупреждающее. И в тот же миг между деревьями я увидел бегущую под углом ко мне рыжую мохнатую глыбу.

Душу обдало холодом: медведь! Рыжий мчащийся ком рявкнул еще раз и с хрустом скрылся в ржавой хвое лежащего передо мной кедра. Я начал пятиться, отходить по своим следам обратно. Быстро заменил в ружье патроны с дробью на заряды с пулями. Ускорил шаг.

Пояс манси-охотника

Наконец выбрался из кедрача на открытое русло речки. На секунду остановился. Вытер пот с лица. Отдышался. Здесь я был вне опасности.

Мне хотелось сразу же идти к Устину - охотнику-манси, нашему хозяину, в одной из избушек которого мы проводили декабрьские дай. К счастью, Устин оказался в нашей избе. Войдя в избу, я несколько минут молчал. Охотник заметил, как я извлек из ружья патроны с пулями.

— Ты, видать, хочешь торэвойку (Торэвойка - медведь по-мансийски.) встретить? — начал он с усмешкой.

— А я только что с ним повстречался...

Устин хитровато улыбнулся.

— Не советую с таким другом знакомиться...

Тогда я серьезно сказал своим товарищам:

— Я мог бы сейчас к вам не вернуться...

Товарищи уставились на меня. На лице Устина недоумение: выходит, я не шучу? Пришлось рассказать им о встрече с "хозяином тайги".

Узнав, что я намеревался идти в его избу с таким известием, Устин воскликнул:

— Что ты! Акулине нельзя об этом говорить...

Акулина — это его жена. Как выяснилось, по старинным мансийским обычаям женщина не должна знать об обнаружении берлоги зверя.

Рано утром пришел наш хозяин и с волнением сказал мне:

- Иди смотри на следы своего тезки. Ночью возле моей избы прошел. Лапа - сорок шестой размер!..

Пошли смотреть. Действительно, в сорока метрах от жилья охотника прошел медведь: на снегу большие, широко расставленные следы. По-видимому, это мой вчерашний знакомый.

Устин заметил:

- Значит, там, где вы встретились, берлоги вовсе нет. Это шатун, которого на Лепле или Нюрумье охотники подняли из логова. Теперь он шибко злой на человека. А ты, Михал Саныч, считай, родился в рубашке...

Через несколько дней Акулина все-таки узнала об истории с медведем. Встретила меня как-то утром у реки, улыбнулась и поздоровалась так:

— Пася, пася, тапсватторэвойка !.. ("Тапсватторэвойка" переводится так: "Человек, который встретился с медведем на берегу Тапсуя". Дословно: "Тапс"—Тапсуй, "ват" - берег, "торэв" - медведь, "ойка" — мужчина, человек, "пася" - здравствуй.)

Однажды в пасмурный день я ушел в далекий густой ельник, чтобы выбрать место для будущей съемки охотников у костра. В чащобе среди завалов увидел амбар на высоких сваях-столбах. Находка была неожиданной.

Амбар удачно скрывали деревья в самом глухом уголке леса. Я обошел его со всех сторон, оглядел внимательно. Дверцы были закрыты замком, — значит, там хранится что-то ценное для хозяина.

Позже по следам на снегу Устин узнал о моем походе в сторону потайного амбара и очень обиделся на меня. Обиду свою он высказал при первой же встрече. Я решил объясниться с ним наедине, без своих товарищей, которые не понимали, из-за чего произошел конфликт.

Разговор у нас был тяжелый. Логика рассуждения охотника была проста, наивна и в то же время сложна. Она сводилась к тому, что без его разрешения нам нельзя бродить где попало. Я с этим не согласился, и мы обменялись довольно резкими выражениями. Моя позиция — ходить по лесу там, где я хочу, не спрашивая ни у кого на это разрешения, — не устраивала Устина.

Наши приятельские отношения явно рушились.

В одной из книг дореволюционного писателя-путешественника К. Д. Носилова можно найти главу "0 таинственном из жизни вогул". Там написано, что в прошлом лесные люди манси немало удивляли пришельцев своим образом жизни, привычками и обрядами.

С тех пор прошло много времени. Манси стали уже не теми вогулами, о которых писали путешественники. Их быт изменился. Немало манси стало жителями сел, городов. Многие совсем позабыли древние занятия: охоту, рыболовство, ремесла. Создали манси и свою интеллигенцию.

Однако манси-охотники, живущие изолированно в глухих лесных районах, не избавились еще до конца от древних суеверий, соблюдают старинные обычаи и обряды. По-видимому, мой конфликт с Устином объяснялся тем, что я нарушил один из старинных запретов.

На другой день вечером Устин пришел к нам и позвал в гости; вчерашней перепалки как не бывало. За столом он был предельно гостеприимен, весел, шутлив. Однако заявил, что с этого дня сниматься для кино не будет.

Вначале мы приняли его отказ за шутку. Но постепенно убедились, что это не так. Спрашиваем: „Почему?" Отвечает: „Не хочу!"

Под конец застолья, как бы извиняясь, объясняет:

— Мне кажется, если заснимусь, душа перейдет на пленку...

— Это же ерунда! — возмущаюсь я.

— Да чё-то плохо мне после этого, вроде болею...

Дальнейшие уговоры были, по-видимому, бесполезными. Нас удивлял этот приступ нелепого суеверия.

Мы продолжали взаимное посещение друг друга по вечерам, веря, что произошло какое-то недоразумение, которое должно вскоре развеяться. Но Устин был непреклонен в отношении киносъемки. Однако неожиданно он разрешил нам однажды поснимать Акулину. Мы были рады и этой возможности.

При первых же сборах Акулины на охоту мы засняли, как она, выйдя из избы, надела лыжи, повесила на себя котомку с провизией и ружье. Потом взяла за веревочку собак и пошла в глубину леса по лыжне, ведущей к их далекому шалашу на склонах возвышенности Тулямур — это в семнадцати километрах от Тапсуя.

Через два часа Акулина неожиданно вернулась из тайги, едва передвигая ноги. Пожаловалась на внезапный сердечный приступ, который заставил ее вернуться с полпути.

Для Устина этого было достаточно:

— Вот видите, вы и Акулину испортили своей съемкой!..

После этого его жена ни за что не хотела сниматься. И даже запретила снимать собак возле дома.

— Вы и собак у нас испортите! Охотиться перестанут! — стала повторять она слова Устина.

Нам стало казаться, что разрешение на съемку Акулины и ее скорое возвращение с охоты с приступом сердца было заранее обдуманной провокацией, чтобы создать предлог для запрещения всяких съемок. И гостеприимство Устина разом потеряло ту прелесть, какой покоряло нас прежде.

Очевидно, настала пора убираться отсюда.

Но покинуть зимовье мы могли только с помощью оленьего каравана, приход которого нетерпеливо ожидали уже несколько дней. А пока переключились на съемку тетеревов, белок, глухарей. Караулили живописные рассветы и закаты. Охотились за таежными пейзажами.

Однажды над зимовьем пролетел вертолет, мы выскочили из избы, замахали руками. Машина села вблизи. Пилот выслушал нас и любезно согласился отвезти в Няксимволь заснятую пленку и часть ненужного нам снаряжения. Взял у нас письмо в промохот-хозяйство с просьбой о скорейшей присылке оленей.

Устин был возле вертолета. Он понял, что мы заторопились с отъездом из его таежных "владений".

Через день он как будто помягчел. Зашел к нам в избу и объяснился:

— Я боялся план завалить... Думал, ваша съемка помешает охоте. Сейчас гололед начался, следов не видно, охоты, наверное, не будет... Можно выбрать день и посниматься, если вам нужно...

Мы с ребятами переглянулись: утихло разбушевавшееся суеверие! Значит, охотник серьезно подумал о случившемся, проанализировал свои поступки. Это хорошо.

Он сдержал слово. В один из солнечных дней отдал себя в наше полное распоряжение. Оделся по-охотничьи, стал на лыжи и пошел с собаками в тот участок тайги, куда мы просили.

Сборы на охоту. Отбросив суеверия, манси позируют перед кинокамерой.

Источник: Атеистические чтения. Вып. 12. - М.: Политиздат, 1982. Стр. 74-89

Вверх

На главную